Так уж устроена наша прихотливая память, что какая-нибудь обыкновенная с виду деталь рождает нежданный поток воспоминаний. Достаточно мне, к примеру, взглянуть на яблоки, как сейчас же встают перед взором тяжелые росистые ветки, сплошь усеянные антоновкой — свежей, ядреной, нетронутой. И тут же рядом, будто материализуясь из прошлого, возникают красные пчелиные домики, чуть поодаль — слегка покосившийся тын. За ним — покатые крыши маленькой деревеньки Маскино, тихой, уютной, березовой.
В бытность свою босоногим мальчонкой, когда я жил в тех краях, частенько гостил здесь. Оттого и дорого Маскино с тех давних незабываемых дней.
Так, в приземистой, с нежно-голубыми ставнями избенке, у бревенчатых стен которой рдел рябиной, пылал георгинами маленький палисад, и цвела-поспевала антоновка, жила родная сестра моей бабушки — ласковая тетя Нюша. В какой-нибудь праздничный день, чаще всего церковного престола, надевали мы заветные обновки: бабка — черный, строченый алой тесьмой сарафан, я — свежую рубашонку. Перекинув через плечо бережно хранимую обувь (чтоб не бить попусту), направлялись в желанное Маскино. Шли над Днепром, ромашковыми или (смотря по сезону) скошенными лугами.
За Волочком, где лента Днепра круто сворачивает вправо, мы брали левее. Минуешь, бывало, лесок, и вот оно, Маскино, — избы, амбары, старые липы да дедовские березы, все в гроздьях грачиных гнезд. А вот — известные по округе Маскинские горки: зеленые, покатые, словно нарочно брошенные кем-то с севера к югу. Все они разные, непохожие: одна — повыше, другая — пониже. Та — совсем голая, эта кудрявится мелким кустарничком. У каждой свое название: Андреевская, Осиновая, Ореховая, Кузнецова. Есть и Змеиная, хотя ни ужей, ни тем более гадюк, никто там не видывал. Снежными зимами, в дни школьных каникул, хохоча и визжа, скатывались мы с отшлифованных санными полозьями склонов. Какая веселая кутерьма царила тогда до глубоких сумерек!
Это — зимой. Летом же в Маскине — другая прелесть. Казалось мне — так будет всегда: ничто не помешает цвести садам, расти крепким домам, звенеть на этих горках детскому смеху.
Маскино долго оставалось нетронутым — стороной, натужно урча, пролетали фашистские бомбовозы. Но пока еще ни разу не опалили они деревенских соломенно-драночных крыш. Маскинцы провожали чужих летунов тревожными взглядами, в которых все ж таки теплилась надежда: может, погудит, погремит стороной, да и утихнет где-то вдали эта злая гроза. Но не минула и их деревушки общая горькая доля…
Лишь в октябре сумели фашистские группировки прорвать Западный фронт. Гулкая канонада приблизилась к Днепру, а потом перешагнула его. Вот уже враг в Холм-Жирковском, горит Болышево, вражеская мотопехота — в Каменце. В эти грозные дни и пришел в Маскино одинокий стрелковый взвод. Возможно, послан он был перерезать большак на пути, прорвавшегося врага или искал свою часть в огненной круговерти, и командир его, молодой лейтенант, видя близость фашистов, сам выбрал позицию. Облюбовал он ту самую Змеиную горку, где еще совсем недавно так привольно тешилась местная детвора. На ее «потешных» склонах выкопали бойцы окопы полного профиля, сделали гранатные ниши, поставили пулемет. И лишь успели врыться в родную землю, как зазмеилась невдалеке вражеская мотоколонна: отчетливо виделись бронетранспортеры, танки, тупорылые грузовики. Все они ползли по бойкому тракту на Волочек. Железная змея, рыча и лязгая, спокойно последовала бы намеченным путем, но не за тем встали у Маскина бойцы стрелкового взвода, чтобы видеть равнодушно, как оскверняет враг эти святые поля! Сразу, как только простучал пулемет, несколько бронированных машин, отделившись от основного потока, ринулось к Маскину. Они ответили с ходу: оставшиеся в селении жители на слух угадывали ярость неравного боя. Бился взвод, не надеясь на помощь. Не было у него ни тыла, ни соседей, а кругом один фронт. Каждый дрался до конца. Так полегли они на этом пригорке до единого.
После того как заглохла стрельба и на израненную высотку пала жуткая тишина, пришли к скорбному месту маскинские ребятишки. Первое, что увидели, — три обугленных бронетранспортера, чуть поодаль — приплюснутый танк. Валялись вокруг него фашистские каски, а около размотавшейся гусеницы, раскинув руки, лежал наш лейтенант. В перепаханных окопах разыскали мальчишки тела мертвых бойцов. Особенно поразил их пулеметчик — танк вмял его в землю вместе с верным «максимом».
Сколько легло тут супостатов, неведомо — фашисты забрали убитых. Ясно одно: недешево далась им победа. Хотели ребята взять из солдатских подсумков хотя бы один целый патрон, да не смогли, не было здесь такого. Лишь кучи стреляных гильз щедро усеяли землю.
Слышу я мелодию: «Шел в атаку яростный сорок первый год, у деревни Крюково погибает взвод…»
— Не у Крюкова, а у Маскино — хочется крикнуть мне. Но промолчу — сколько было их, таких вот, бессмертных деревушек — драгоценных крупинок Победы? Право же, каждая достойна известности.
Стоит близ Днепра деревенька. Она теперь совсем-совсем крошечная. В Пигулино, Нахимовское да еще в Холм-Жирковский перевезли после войны прах погибших бойцов со всей ближней округи.
Всякий раз, когда я вижу золотую антоновку, из глубин памяти выплывает довоенное Маскино: с садами, избами, знакомыми горками, с домиком давно покойной тети Нюши. Оно — частица моего лично прожитого. Но вот что удивительно: тут же рядом, словно живые, стоят солдаты павшего взвода. Кажется, будто знал их при жизни и был очевидцем смертельного боя.
Петр КИСЕЛЕВ
